Посвящается далёкому белорусскому другу Имме Граку
Не знаю как у кого, но у меня очень многие случайности в жизни, если на них взглянуть со стороны уже прожитых лет, выстраиваются в определённую цепочку, которая в конечном итоге и называется СУДЬБОЙ. Так было, когда прямо напротив моего дома в 1945 году открылась Казанская Государственная Консерватория и я ,восьмилетняя девочка, только что закончившая 1 класс Центральной музыкальной школы , в окно увидев группу играющих во дворе детей, помчалась с ними знакомиться. Не знаю, что перевесило бы в дальнейшем из двух моих увлечений - музыка или математика, которую обожала, если бы не семьи моих друзей детства. Где-то, классе в шестом я начала сомневаться в правильности своей детской мечты о профессии "концертирующей пианистки" , задуманной ещё в пятилетнем возрасте. Тут, видимо, и отец сыграл свою роль, который стал экономистом, но мечтал о математике. А может быть причиной этих сомнений была природная непоседливость, ибо математика давалась как бы шутя, а музыкой надо было уже серьёзно заниматься по несколько часов ежедневно. А может, в конечном итоге, просто перевесили гены маминой семьи, но, поколебавшись весь шестой и половину седьмого класса, я всё же предпочла музыку. Разумеется, держа в голове именно будущее солирующей пианистки.
А потому, явившись в Удмуртскую Госфилармонию, о чём уже рассказывала, стала с первых же дней "доставать" худрука Колю Зубкова, пригласившего меня с обещаниями ЛЮБОЙ творческой работы, включая сольную, относительно моих персональных сольных концертов.
Будучи с одной стороны очень самоуверенной, а с другой - очень глупой и наивной, я совершенно не думала : кому в Удмуртии мои сольные концерты вообще нужны. Отыграв к тому времени целых ДВА сольных концерта и с успехом - один в своей консерватории, а второй - в Ленинградской, по линии "педагогических вечеров", ( т.к. первые пять лет работала педагогом ) я считала это вполне достаточным для начала концертной деятельности.
Мне даже в голову не приходило, что на них, к примеру, может вообще никто не придти! К тому же я работала в музыкальном лектории, в штате филармонии состояла концертмейстером и на мне "висели" целых шесть вокалистов, включая самого худрука, и ежемесячные двадцатидневные гастроли по всей республике. (А это ежедневные 6 - 7 часовые репетиции на базе + подготовка сольных номеров. которые требовались в лекциях по текущим темам.) Но, как говорится, если есть желание, то "нам нет преград ни в море, ни на суше"!
И вот, наконец, худрук меня вызвал и сказал : "Готовьте к апрелю сольную программу по теме ЛЮБИМЫЕ ФОРТЕПИАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В.И.Ленина ." Я, конечно, свою первую сольную программу в концертной организации представляла несколько иначе, но, как говорится, сама напросилась - ничего не поделаешь!
Если есть музыкальный лекторий, стало быть должен быть и лектор. И он - точнее она,- у нас был. Звали её Людмила NN. Очень приятная дама, с поставленным голосом, т.к. по специальности она была как бы вокалисткой, окончившей филфак Рижского Университета. Человек вполне образованный, с очень грамотной речью. И не её вина, а скорее беда заключалась в том, что никто тогда не учил студентов тому, что публичные выступления на очень разнохарактерную и не всегда подготовленную публику не должны походить на лекции в профессиональной студенческой среде. Тогда ведь ещё мало кто знал и о лекциях Соллертинского, да и рассказа о своих злоключениях Ираклия Андроникова ещё не существовало.
Словом, Людмила, с которой мы были в самых добрых отношениях, да и в гостинице всегда жили вместе, лекции готовила весьма тщательно, все они были написаны хорошим почерком, помещались в красивую папку и она их читала за кафедрой. Правда, мы ей пытались иногда говорить, что для учащихся профтехобразования, которых в зал заводили"организованно", и тех, кто добровольно пришёл в Дом культуры, надо говорить как бы по-разному. Но она к нам не очень прислушивалась, тем более. что на худсоветах её лекции проходили, что называется, без сучка. без задоринки.
Словом, Людмила начала собирать материал про Ленина, а мне пришлось зубрить бетховенскую "АППАССИОНАТУ", т.к. без неё ни о какой ленинской теме не могло быть и речи. И не только! Оказалось, что кроме Шопеновского "Скерцо", в известной мере притянутого "за уши", ибо нигде о любви Ленина именно к этому произведению не говорилось, но которое я играла и любила, всё пришлось учить заново. Со скерцо же Людмила пошла на компромисс . Да ещё была пара пьес из "Времён года" Чайковского, которые по слухам любила играть детям Мария Александровна Ульянова, что как бы предполагало, что и их любил слушать Володя. Пьесы были включены " на бис", до которого , как я предполагала, мне дожить будет не суждено, ибо когда я только заикнулась своему любимому Монасзону об "Аппассионате", он с усмешкой сказал, что "Крымская и Аппассионата - две вещи несовместные," имея в виду мои злосчастные маленькие руки.
Наступил знаменательный день, когда, сдав худсовету каждый свою программу - она свою лекцию, я - три бетховенские только что выученные сонаты, - мы сели в поезд и направились в город Вятские Поляны, с которого всегда начинался наш ежемесячный лекторийный маршрут. Выезжали мы утром рано, ехать нам предстояло 4 часа на поезде и мы, не успев позавтракать дома, пили чай в купейном вагоне, вместе с купленными в буфете какими-то пирожками, сыгравшими в дальнейшем столь же зловещую роль и в моей, и в Людмилиной судьбе, как и знаменитые ТРИ КАРТЫ в "Пиковой даме".
Тут, видимо, нужно сделать некоторое отступление и рассказать: что в те годы представляли из себя так называемые музыкальные лектории, кто на них ходил и как они организовывались.
Когда вспоминают знаменитые шестидесятые годы, обычно говорят о "поэтическом буме", о переполненных залах во время выступлений молодых тогдашних поэтов. Это, конечно, правда, но помимо поэтического бума, существовал тогда и немалый интерес к музыке. Мне сейчас трудно сказать кто был инициатором повсеместно открываемых Университетов музыкальной культуры, могу только засвидетельствовать, что дело это считалось весьма престижным.
В консерваторских городах в этих концертах принимали участие не только солисты филармонии, но и студенты, преподаватели и профессора консерваторий. Во всяком случае, наш любимый Эмик в таких концертах участвовал довольно часто, мы на эти концерты с удовольствием бегали, а когда стали постарше, в них тоже участвовали.
Однажды даже опозорились
вдвоём с моей подругой Люськой. Как я уже говорила, мы с ней дружили с первого
класса и часто играли разную музыку в ЧЕТЫРЕ РУКИ. И вот нас консерватория
направила на один из таких концертов со второй частью 5-ой симфонии Чайковского.
Прибыли мы туда сразу после занятий, очень голодные, концерт шёл довольно долго,
мы выступали почти в конце и, чтобы скоротать время, все участники за кулисами
рассказывали разные байки и анекдоты. Дорассказывались мы до того, что нас уже
объявили, а мы не слышали.
Вылетели мы на сцену, сели за рояль, сосредоточились
и начали играть. Я- первую партию, Люська - вторую. Сидим рядом, за одним роялем.
Тот, кто слева, должен нажимать педаль, ( то-есть, моя Люська). Рояль не звучит
категорически! Я чуть ли не из себя вылезаю - не звучит. И вдруг, во время
ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПАУЗЫ - есть в симфониях такая, когда молчит весь оркестр, Люська
мне мне шепчет: "Ой, Светка, прости, но я не на ту педаль нажимаю!" ( Не на ту -
это значит на левую, которая всё глушит!)
После генеральной паузы, мы должны
были одновременно всеми четырьмя руками взять два аккорда. Но я слегка хихикнула
и мы вместо стройного аккорда шлёпнули "блям-блям" и ещё раз "блям-блям".
Тут уж
не выдержала Люська и тоже хихикнула. Смеяться на сцене вдвоём - это
КАТАСТРОФА.
Если один ещё может в таких случаях собраться, то вдвоём - это абсолютно
исключено. Только один возьмёт себя в руки, смешинка переходит к другому. Мы еле
дотянули до конца, ушли под звук собственных каблуков, вдоволь отхохотались за
кулисами и только потом пришла здравая мысль, что нас, пожалуй. за такие номера
могут снять с наших "повышенных стипендий", если кто-нибудь об этом напишет в
ректорат консерватории.
Но самое неприятное было позже. Из дома культуры мы
возвращались на троллейбусе с некоторыми нашими слушателями и они, увидев нас
, громко начали возмущаться: "Эти-то, бесстыжие! Люди музыку пришли слушать, а они
ржали, как кони!"
Мы пришли с повинной к Эмику, благо они с Верой Иосифовной жили тогда ещё
в консерваторском классе, повинились, он нам всыпал по первое число и мы
стали обречённо ждать развязки.
Наказание не последовало,- нас никто не выдал... Но о том, как
надо себя вести перед выходом на сцену, мы поняли на всю жизнь.
В городах, где консерваторий не было, в подобных
университетах принимали участие, обычно, артисты местных филармоний и иногда - ,
по приглашению - местных музыкальных и драматических театров. Всё зависело от
того, как и на сколько филармонические администраторы сумеют заключить
Генеральные договоры с организациями. Дело в том, что все эти концерты для
слушателей были бесплатными, а поскольку филармонии были полу-хозрасчётными
организациями даже до периода "рыночных отношений", от администраторов зависело
довольно много.
Во всяком случае, опытные администраторы заключали договоры на
такие суммы, чтобы состав бригад был разнообразным, программы насыщенными и
бригады не состояли бы из пианиста или баяниста, музыковеда и пары солистов,
желательно подешевле, как это случилось в начале семидесятых, когда вышли
абсолютно идиотские циркулярные письма, ограничивающие стоимость подобных бригад
сначала 70-ю, а позднее 120 рублями.
Это музыкально- просветительскую работу не
просто подорвало, но полностью дискредитировало, ибо ни один директор филармонии не
хотел иметь убыточные бригады, пусть и высокого качества. Утвердился стандартный
состав таких коллективов : лектор, пианист и два певца.
Разумеется, ни о
каких серьёзных программах речь уже не шла. И постепенно из концертных залов
Дворцов и Домов культуры лекторий переезжал в залы школьные, а то и в классы или
даже коридоры.
Всё хорошее мы разрушать научились классически! Но в то время, о котором веду рассказ , разруха в головах наших чиновников от культуры окончательно ещё не наступила и в нашей филармонии в концертной бригаде порой собирались до 6 певцов, солист скрипач, чтец и я, тогда ещё только пианистка.
Итак, в районе полдня, мы с Людмилой прибыли в Вятские
Поляны, добрались до гостиницы, обосновались, и я, побросав вещи, ринулась во
Дворец культуры, прорепетировать программу в концертном зале, на их рояле.
Надо
сказать, что и зал, и рояль были вполне приличного качества, т.к. всё это
принадлежало какому-то крупному заводу. Я пришла в зал, открыла рояль и только - было принялась разыгрываться, как заявился директор данного заведения и
начал возмущаться по поводу того, что он "платит за концерты такие деньги, а наша
филармония обнаглела до того, что присылает уже всего двух артистов, хотя иногда
бывало и по 8 человек за те же деньги!"
Я пыталась его остановить и объяснить. что "такие деньги" мы между собой не делим, а у каждого из нас есть своя концертная ставка, из которой и складывается наш оклад и что он, в общем-то совсем небольшой. Но ни остановить его, ни объяснить ему что-то было абсолютно невозможно. Он шумел, что будет писать жалобы и в филармонию, и на филармонию, и в Министерство. Словом, репетировать он мне толком-то не дал. Что-то я там поковыряла, настроение у меня испортилось, и я поплелась в гостиницу поплакаться в жилетку Людмиле. Но там меня ждал удар пострашнее.
Когда я вошла в гостиницу, дежурная мне сказала, что
"мою подругу увезли на скорой помощи". Я поднялась в номер и увидела на
Людмилиной кровати её папку и записку.
В записке было написано, что она , видимо,
отравилась вагонными пирожками, и её увезли в больницу. Что она оставляет свою лекцию и я сама
должна решить: читать мне её или отменить концерт.
На меня напала такая паника,
что решать я уже ничего не могла. Я молча посидела на кровати, переоделась,
причесалась, (причём делала всё это абсолютно автоматически,) и поплелась обратно
в ДК.
Я шла на ватных ногах, шарахаясь от собственных афиш, которые были расклеены по всему городу, вздрагивая от огромных букв с собственной фамилией и понимала только одно, что на сей момент несчастнее меня на свете человека нет.
Чем ближе я подходила к ДК, тем яснее осознавала, что меня прибьют в любом случае - либо в филармонии за срыв концерта, либо здесь, потому что вместо двоих, из-за чего только что был скандал. я притащилась вообще одна. Если же откажусь. то его переносить никто не будет...
На пороге ДК я окончательно приняла решение и прямо
в дверях
директорского кабинета твёрдым голосом сказала, что концерт придётся отменять,
т.к. Людмила заболела.
На что директор, который уже выпустил пар, причём на меня
же, довольно спокойно заявил : "Конечно отменим, если никто не придёт! Ну, а если
придут - будешь проводить".
Я сидела у него в кабинете, а в голове моей стучала только одна мысль: Господи! Сделай так, чтобы никто не пришёл! Так и пребывала в полуобморочном состоянии с единственной мыслью в голове, прислушивалась к зрительному залу. А он начинал гудеть и явно заполняться.
Заглянул в кабинет
славный парень,- 1 секретарь ГК комсомола, - как бы даже мой тайный
поклонник. Увидев мою потерянную морду, весело спросил : " Ты чего скисла? Я
пришёл за тебя болеть!" В ответ я в очередной раз что-то промямлила насчёт
Людмилиного
отравления... Раздался третий звонок. Появился директор и сказал : Ну всё! Иди.!
И Я ПОШЛА . . .
Зал меня встретил лёгкими аплодисментами, так
как я здесь
выступала ежемесячно, начиная с октября, а был - напомню- апрель! Людмилиной
вечной кафедры я не заметила, даже не знаю - была она или нет. Народу было раза
в три больше обычного.
Пришли на Бетховена! Ещё бы! Лунная... Патетическая...
Аппассионата...
Что-то я промямлила про Людмилину болезнь и про то, что должна за
неё прочитать её лекцию. Раскрыла её папку, даже, кажется прочла пару фраз. А
может, так ничего и не прочла - не помню. Помню только, что у меня так тряслись
руки и прыгала папка, что читать ничего было просто невозможно.
Поняв, что дело
безнадёжное, я заявила, что. пожалуй я лучше сначала поиграю.
Кто-то в зале
что-то одобрительное крикнул. Я пошла к роялю и на стул всё же села, не
промахнулась. А нога вот на педаль попасть не могла. Во мне всё так тряслось,
что нога самопроизвольно выбивала чечётку где-то рядом, то попадая на педаль, то
промахиваясь. Я попыталась взять себя в руки, взглянула на клавиатуру и вдруг
осознала, что я НЕ ПОМНЮ начала ни одной из трёх заявленных сонат. Просто - НЕ
ПОМНЮ, ни мелодий, ни тональностей - НИЧЕГО. Сколько минут я так сидела - не
знаю. Мне показалось - ВЕЧНОСТЬ
Сквозь весь этот мандраж пробилась
единственная здравая мысль, что если я сейчас уйду, то на сцену не смогу выйти
больше НИКОГДА В ЖИЗНИ.
И я встала со стула под довольно громкое хихиканье зала, подошла к изгибу рояля и снова сказала, что, пожалуй я всё же что-нибудь расскажу. Зал эти слова встретил громким дружным смехом и весьма дружными же аплодисментами.
Я потом много раз пыталась представить себя на месте публики!
Наверное, они просто заметили, как меня трясёт. Как нелепо я металась по сцене.
Наверное, они меня вначале просто пожалели.
Вот я стою у рояля и чего-то
говорю... Этого я не помню абсолютно. Помнится только, что я будто бы сказала, что
разговор пойдёт не столько о Ленине, сколько о Бетховене. Единственное, что
я вспомнила о Ленине, что по словам Горького, он будто бы говорил об Аппассионате , что
много слушать музыку не может, потому что после этого хочется "гладить по
головкам, а надо по головкам бить!"
Но о Бетховене и его сонатах я знала много.
Вот уж когда пригодились Монасзоновские требования относительно " слоя
культуры"! (Уже потом я сотни раз с благодарностью вспоминала его ехидство
относительно моего "интеллектика", из-за смертельной обиды на которое я
действительно много чего прочитала.)
Одним словом, я почувствовала, что зал не
просто примолк, но что он начал СЛУШАТЬ.
И оттуда, из зала, пошла такая волна
тепла, что меня постепенно перестало трясти, я почувствовала такую свободу и
такое счастье, что моментально "вспомнила" все сонаты, которые должна играть
Никогда я не слышала больше в свой адрес таких дружных оваций. таких громких криков "браво", таких бесконечных аплодисментов.
Я - победила! Нет, не зал, конечно, хотя и его тоже. Главное, я победила себя!
Именно тогда я поняла, что
НИКОГДА не смогу бросить сцену. Этим ядом я отравилась именно на том концерте. Я
ушла со сцены в кабинет директора ДК, но когда он вбежал радостный и закричал,
что теперь я могу приезжать хоть одна, хоть вдвоём, когда захочу и с
любой программой, со мной случилась истерика.
Я рыдала и никак не могла
остановиться . Прибежал комсомольский секретарь , вытащил из кармана
километровый носовой платок, утирал мне слёзы и всё, что лилось по лицу и
приговаривал: чего ревёшь-то! Видишь, как всё хорошо получилось! А я всё ревела
и ревела и конца этому видно не было. Потом этот комсомольский вожак
собрал мои ноты, Людмилину лекцию и пошёл провожать меня в гостиницу. . .
Людмила проболела целый месяц и весь наш маршрут, все 29
площадок я объездила одна. Концерты проходили по-разному. Где-то очень успешно,
где-то менее. Был один и вовсе провальный. Но такого, как тот первый - больше не
было. В мае мы проехали по всем
площадкам с военной темой и с выздоровевшей Людмилой, но когда наш администратор
начал заключать договоры на следующий сезон, руководители всех организаций, где
мы выступали, сказали, что Людмилу в качестве лектора они больше видеть не
хотят... Она на меня обиделась, (наверное считала, что именно её лекцией я тогда
воспользовалась).
Я не стала ничего объяснять , просто сказала. что виноватой себя не
чувствую. Из филармонии она уволилась и ,кажется, её взяли куда-то каким-то
руководителем, тем более, что она была человеком партийным...